Джузеппе Томази ди Лампедуза

Обуреваемый, с одной стороны, гордыней и страстью к трезвому мышлению, унаследованными от матери, а с другой — чувственностью и легкомыслием отца, бедный князь Фабрицио при всех своих повадках Зевса томился вечной тоской и безучастно наблюдал за крушением как своего сословия, так и собственного достояния, не имея ни малейшего желания воспрепятствовать тому и другому.

Сицилия такова, какова есть, — и в 1860 году, и ранее, и всегда.
Думаю, все вместе не лишено некой печальной поэтики.
Я нынче уезжаю; когда вернусь — не ведаю; захочешь написать, направляй письма для меня:
Синьоре Бьянкьери
Виа Сан-Мартино делла Батталья, 2
Рим
С наилучшими пожеланиями,
твой
Джузеппе
[На обороте конверта:
Обрати внимание: пес Бендико — очень важный персонаж, практически ключ ко всему роману.

«Я слабый человек, — думал он, властной поступью шагая по грязной булыжной мостовой, — бедный и несчастный, и никому до меня дела нет. Стелла! Любил ли я ее? Мы в двадцать лет поженились, Тебе, Господи, лучше знать. Теперь она стала слишком своенравной и постарела к тому же». Уверенность снова вернулась к нему. «Но я еще в силе, и разве может меня удовлетворить женщина, которая в постели крестится перед каждым объятием, а в минуты наивысшего наслаждения только и знает, что повторять: „Иисус Мария!“ Вначале, когда мы только поженились, меня это возбуждало, но теперь... Семерых детей мы с ней сделали, семерых, а я даже ее голого пупка не видел! Разве это справедливо?» Он готов был закричать от нестерпимой обиды.

— Как прекрасна была бы эта страна, ваше сиятельство, если бы...
«Если бы в ней не было столько иезуитов», — завершил про себя фразу дон Фабрицио, сладкие мечтания которого прервал голос священника. Но он тут же раскаялся в своей мысленной грубости и хлопнул старого друга по шляпе своей огромной ручищей.

Дон Фабрицио подумал о лекарстве, недавно открытом в Соединенных Штатах Америки. Оно позволяет не чувствовать физической боли во время тяжелых операций и спокойно сносить удары судьбы. Этот вульгарный химический заменитель стоицизма древних и христианского смирения называется «морфин». Бедному королю морфин заменяла видимость управления страной, ему, Салине, более изысканное занятие — астрономия. Прогнав мысли о потерянном Рагаттизи и обреченном Ардживокале, князь углубился в чтение последнего номера «Journal des savants»: «Les derniеres observations de l’Observatoire de Greenwich prеsentent un intеrêt tout particulier...»

«Никаких Викторов Эммануилов не хватит, чтобы отучить нас от этого колдовского дурмана, которым здесь пропитано все».

Seigneur, donnez-moi la force et le courage
de regarder mon coeur et mon corps sans dеgoût! [57]

Мы не неистовая Франция, мы — страна компромиссов. Впрочем, и во Франции, если не считать июня сорок восьмого года, что уж там такого серьезного произошло? Он хотел сказать Руссо: «Я отлично понял, вы не хотите уничтожить нас, своих отцов, вы просто хотите занять наше место. Любезно, вежливо, возможно даже сунув нам в карман несколько тысяч дукатов. Так ведь? Твой внук, дорогой Руссо, будет искренне верить, что он барон, а сам ты станешь, ну, не знаю кем, допустим, потомком боярина из Московии, хотя твое имя означает лишь, что у твоих крестьянских родичей были русые волосы. Твоя дочь выйдет замуж за одного из нас, например за того же голубоглазого Танкреди с изнеженными руками. Впрочем, она хорошенькая, и если еще приучится мыться... Вот почему все останется как есть, как есть по существу. Одно сословие плавно сменит другое, только и всего

Князь вернул Бендико, умчавшегося за своим другом с громким радостным лаем, добрился, умыл лицо. Вошел лакей, чтобы помочь ему одеться и обуться. «Триколор, триколор! Все уши прожужжали с этим триколором, мошенники! Да что они означают, эти три полосы? Собезьянничали у французов, и все. Разве сравнишь этот безобразный флаг с нашим белоснежным, украшенным тремя золотыми лилиями? Какие надежды могут быть связаны с этим пестрым лоскутом?»

Я слышал от вас, ваше сиятельство, да и не только от вас, что милости королевских особ ничего не значат, что их к этому положение обязывает. Возможно, так оно и есть, вполне возможно. Но пять унций мы получали, это факт, они помогали нам перезимовать. И вот теперь, когда представился случай вернуть долг, мне не дали этого сделать. «Ты не существуешь!» Мое «нет» превращается в «да». Я был «верным слугой», а стал «паршивым бурбонцем». Зато они все теперь савойцы! А я ничего савойского не признаю, кроме печенья, которое в кофе макаю! — И, взяв двумя пальцами воображаемое печенье, он окунул его в воображаемую чашку.