Михаил Вайс­копф

Читая, например, выпущенный одиннадцатым изданием в 1945 году сборник «Вопросы ленинизма», сталкиваешься с местами, от которых берет оторопь. Сталин полемизирует, ругает, критикует, шельмует Зиновьева, Троцкого, Каменева, Слуцкого, Бухарина, Рыкова, Радека, многих, многих других, будто они живы: «давайте послушаем Радека», «Троцкий говорит уже два года», «Каменев имеет в виду», «А как говорит Зиновьев?», «Эти факты известны Зиновьеву», «Бухарин опять говорит»… Конечно, мы знаем, что эти работы Сталин написал тогда, когда все эти люди, как тысячи и миллионы других, были живы. Но с тех пор прошли годы, а Сталин продолжает полемизировать со своими оппонентами, которых он распорядился уничтожить <…> Не покидает ощущение, что сама книга — из кошмарного сна. Уничтожить своих теоретических оппонентов и продолжать измываться над мертвыми мог лишь человек, полностью преступивший общечеловеческие нормы морали [540].
Такая утилизация мертвецов пробуждает ближайшие аналогии со сталинской «древней легендой» об анатоме. Если, вслед за Волкогоновым, позволить себе роскошь эмоционального отклика, то я должен сознаться, что мне здесь видится какой-то вообразивший себя патологоанатомом вурдалак, который разгуливает по необъятной всесоюзной трупарне, назидательно демонстрируя останки своих жертв. И когда Сталин приводит очередную цитату из растерзанного им оппонента, я слышу в ней хруст и урчание челюстей, трудящихся над берцовой

Вот где наша сила — люди без имен» [578

Помимо того, законники-оппозиционеры лишены благодатной веры — той самой веры, новозаветный пафос которой пронизывает ленинизм, все большевистское движение и теперь узурпируется Сталиным

Нас обвиняют, как известно, в пессимизме и маловерии. С чего началось обвинение в „пессимизме“? Это глупенькое, пошленькое словечко было выдумано, кажись, Сталиным. [Вся фраза, включая подчеркнуто пролетарское «кажись», демонстративно апеллирует к ленинской стилистике.] Между тем для того, чтобы так плыть против течения, как мы плывем

Сталин охотно возвращается к этому образу западного Фомы Неверующего, благоговейно влагающего персты в тело советского индустриального Иисуса

Так обстояло дело, например, в 1920 году, когда мы вынуждены были, в интересах обороны власти рабочего класса, пойти на Варшаву.
«Оборона», как видим, получает весьма диалектическое выражение, предвещающее все дальнейшие оборонительные акции Советского государства

Но даже безотносительно к классам, «жизнь» у Сталина обычно тождественна «борьбе» — термин, который Волкогонов считал центральным для сталинского миросозерцания [521]. Вот типичный пример

Если противника нет, его изобретают — в этом одна из важнейших

Избитый революционный девиз — «Чем хуже, тем лучше» — воистину становится главенствующим регулятивным принципом для сталинского мировосприятия.

Голод и расстрелы обеспечивают мощнейший стимул для революции и всего коммунистического движения. Разделяя это традиционное представление, Сталин декларирует его с каким-то атавистическим энтузиазмом:
Сама жизнь подготовляла новый подъем — кризис в городе, голод в деревне (1906)