Роджер Скрутон

Пруст ассоциировал положение еврея – изгоя в высшем обществе с судьбой скрытого гомосексуалиста в католической культуре.

Поиск государственных мер для преодоления первородного греха не может быть последовательным политическим проектом

сделать свою веру неотделимой от французской земли, подобно тому как англиканская вера стала неразрывно связанной с английским пейзажем благодаря викторианским писателям и поэтам.

В обоих мы видим страну, расколотую подозрениями, находящуюся в поисках патриотизма, который так часто, кажется, ускользает от нее, и по-видимому, лишенную духа жертвенности, который оживляет (сколько бы ни было в нем ностальгии и самообмана) английскую литературу времен Первой мировой войны.

Он отверг националистические идеи, которые, как он полагал, привели к Первой мировой войне, и выступал за объединенную Европу и новый интернационализм как единственный путь к мирному будущему.

Начиналась эпоха «интеллектуального труда», когда интеллектуал занял место почетного члена рабочего класса

Вероятно, английскому автору проще, чем итальянскому, пробраться через всю эту бессмыслицу и увидеть то, что она призвана скрыть. А именно глубокое структурное сходство между коммунизмом и фашизмом, как в теории, так и на практике, и общее для них неприятие парламентских и конституционных форм правления. Даже если признать в высшей степени случайную тождественность национал-социализма и итальянского фашизма, говорить об обоих движениях как о настоящих политических противоположностях коммунизма — значит демонстрировать самое поверхностное понимание современной истории. На самом деле всем этим «-измам» есть один противовес — политика, основанная на переговорах. Без всяких «-измов» и иной цели, кроме мирного сосуществования соперников.

Коммунизм, как и фашизм, подразумевал попытку создания массового народного движения и государства, объединенных под властью одной партии, которая обеспечит полное единство на пути к общей цели. Это предполагало уничтожение оппозиции любыми средствами и замену регламентированных межпартийных дебатов секретными «совещаниями» внутри партийной элиты. Это означало контроль «от имени народа» за каналами коммуникации и образованием и внедрение принципов командной экономики.

В рамках обоих движений закон рассматривался как необязательный элемент, а конституционные ограничения — как ненужные. Ведь обе тенденции были, по сути, революционными, насаждаемыми сверху «железной дисциплиной». Обе должны были привести к социальному порядку нового типа, не опосредованному институтами и демонстрирующему непосредственный, братский тип связей между людьми.

Это игнорирование реальности напоминает об одном важном факте: предельная эмансипация, при которой наступит эпоха абсолютного равенства, — это объект веры, а не прогнозов. В нем выражается религиозная жажда, от которой невозможно отказаться и которая переживет любые опровергающие ее свидетельства.

Без оппозиции правительство лишается шанса исправить ошибки и даже не может заметить, что оно их совершает. Именно такую разновидность правительства левые режимы учредили повсюду, где пришли к власти путем государственного переворота или революции.