Поль Б. Пресьядо

В сегодняшнем процессе индустриальной мутации тело и сексуальность занимают место, которое в XIX веке занимал завод.

Историки науки и общества Возрождения сегодня сходятся во мнении, что в Средние века и, возможно, до XVII века на Западе господствовала «однополая» эпистемология, в которой анатомически идеальным считалось лишь мужское тело и мужская субъективность. В текстах Гиппократа и Галена, в анатомических трактатах Везалия тело женщины имело ту же анатомию, что и тело мужчины, и лишь в силу отсутствия внутреннего жара гениталии женщин оставались внутри тела, тогда как у мужчин — более горячего и более совершенного пола — гениталии были исторгнуты наружу. В этих текстах говорилось о мужчинах и женщинах, но также и об ангелах и демонах, о монстрах и химерах. Однако мужчины и ангелы в этой эпистемологии были онтологически и политически более реальны, чем женщины и химеры.

Тестостерон меняет толщину голосовых связок — мышцы, которая, изменяя форму, меняет тон и регистр голоса. Странник гендера ощущает изменение своего голоса как одержимость, как чревовещание, которое требует его отождествления с чужим человеком. Эта мутация — одна из самых прекрасных вещей среди всего, что я когда-либо пережил. Быть трансчеловеком значит жаждать внутренней «креолизации»: признать, что стать собой возможно только благодаря изменению, мутации, скрещиванию. Голос, который тестостерон пробудил в моем горле — не голос мужчины, это голос перехода. Дрожащий во мне голос — это голос границы. «Мы лучше понимаем мир, — пишет Глиссан, — когда дрожим вместе с ним, потому что мир дрожит во всех направлениях».

Цель Candy Crush — не обучить пользователя чему-то, а целиком захватить его когнитивные способности в заданный отрезок времени и присвоить его либидинальные ресурсы, превратив экран в суррогатную мастурбаторную поверхность. В Candy Crush игрок никогда ничего не выигрывает — после прохождения уровня оргазм переживает экран.

глубины оглушающего комфорта нормативной идентичности

Что было такого в моем детском теле, что позволяло предсказать всю мою жизнь? Не поймешь ничего, хоть раздери себя в кровь. Не поймешь ничего, хоть упрись спиной в решетку гендера с такой силой, что она тебя чуть ли не перережет надвое.

Когда я понял, что покинуть режим полового различия означает покинуть сферу человеческого и войти в пространство субальтерности, насилия и контроля, я поступил так, как в свое время Галилей, когда он отрекся от своих гелиоцентрических гипотез — сделал всё необходимое, чтобы иметь возможность жить как можно лучше, и потребовал себе место в режиме бинарного гендера.

Как профессор из «Бумажного дома» [12] изучал невидимую архитектуру банка, чтобы разработать стратегию, которая бы позволила не только войти в него, что было просто, но и выбраться оттуда с добычей, что уже сложнее, — я изучал когнитивную архитектуру полового различия, прекрасно осознавая, что отыскать добычу и сбежать с ней мне будет еще труднее, чем в «Бумажном доме»

Можно сказать, что у меня не было другого пути, но помните при этом, что речь шла не о выборе свободы, а о ее производстве.

Психоанализ — это этноцентризм, не признающий свою политическую локализованную позицию. И я говорю это не для того, чтобы склониться перед этнопсихиатрией — ее гипотезы так же патриархально-колониальны и ничем не отличаются от психоанализа в вопросах натурализации полового различия