Франсуа-Анри Дезерабль

Кто не видал такого в кино: чья-то рука лихо сметает с письменного стола бумаги и папки, и на освободившемся пространстве быстренько перепихиваются сослуживцы, и кто хоть однажды не мечтал о таком, может, и вы когда-нибудь прямо на этом столе, сказал я и игриво улыбнулся, но следователь не ответил,

в момент оргазма Тина резко выгнулась и дернула голову Васко, он со всего маху ударился челюстью о край стола и без чувств замер у ее ног.

А вы заметили, подал голос секретарь, что тут почти нет знаков препинания?
Конечно, сказал я. Так же как в написанном восьмисложником стихотворении, которое начинается “Нам только ночь была приютом”, образ, к слову сказать, заимствован у Арагона, ну да ладно. Это он хочет идти в ногу со временем, да и действительно идет, хотя и с опозданием на век: Аполлинер в “Алкоголях” еще в 1912 году обходился без запятых.
Зачем? – полюбопытствовал секретарь.
Что зачем?
Обходиться без запятых?
Ну а зачем их ставить-то, Вюибер? – Следователя прорвало. – Ритм и деление на строки прекрасно заменяют знаки препинания. Так говорил Аполлинер. – Он встал, подошел к окну. – Послушайте, Вюибер, – и давай шпарить “Мост Мирабо”.
Наизусть.
С начала до конца.
С закрытыми глазами.
И со слезами на глазах.

Могу вообразить его сидящим на краю кровати с айфоном Тины в руке, экран слабенько освещает его лицо и глаза, в глазах смесь гнева с омерзением; его трясет, он подавляет дрожь, встает, влезает в тапочки и шепчет: флюха (у него во рту пластина). Он ей покажет, будьте уверены. Но сначала разделается с этим фукиным фыном Фафко.

И все? – спросил я. – В самом деле? Всего один стих?
Написал один стих да и стих, кивнул следователь, и я не понял: это он нарочно скаламбурил? Нарочно или нечаянно? Я сомневался и потому улыбнулся – если сомневаешься, всегда полезно улыбаться, особенно в разговоре со следователем.

Тут же в ночи Эдгар послал по электронной почте письмо Васко: сообщал, что прочел in extenso их с Тиной переписку, что ему известно все об их связи, напоминал, что знает его адрес, грозился как-нибудь, в один прекрасный день или вечер – там посмотрим – подстеречь его перед домом и отходить бейсбольной битой, любезно посылал в известное место, а в конце, поскольку все его мейлы автоматически завершались стандартной формулой вежливости, заверял его в наилучших чувствах.

Получать угрозы неприятно, особенно поначалу.

А вот это недурно, сказал следователь.

Прекрасно, просто прекрасно, восхищался следователь, он прочитал стихотворение вслух, и я догадываюсь, что он думал: невозможно, немыслимо, думал он, чтобы человек, написавший такие стихи, замыслил убийство. Я промолчал. Ради Васко не стал уточнять, что стихи написал Арагон, а он только заменил Эльзу на Тину.

Следователь сидел молча – переваривал то, что услышал. Было слышно, как муха пролетает. Точнее, летали целых две мухи, время от времени они садились отдохнуть то на мой стул, то на плечо следователя, то на край стола или даже на тетрадь Васко, а потом снова заводили моторчики и кружили по комнате, следователь, не выдержав назойливого жужжания, в конце концов схватил Уголовный кодекс и попытался прибить хоть одну муху, – я усмотрел в этой сцене метафору Правосудия, подумал: опять и опять сильный давит слабого всей тяжестью репрессивных законов, но всем известна медлительность Правосудия, из-за которой оно часто пробуксовывает, вот и теперь муха ускользнула от кары и, торжествуя, уселась как ни в чем не бывало на плечо секретаря