Мефистофель

Подлинно хорошее никогда никого не скомпрометирует.

Люди с чистой совестью так не смеются

— Вся эта эмиграция — дело слабаков, — объяснил он строго. — Люди на курортах Южной Франции считают себя мучениками, на самом деле они дезертиры. Мы здесь на передовой, они же прячутся в тылу.

Грязная ложь притязает на власть в этой стране. Она орет, вопит в залах собраний, из микрофонов, со столбцов газет, с киноэкрана. Она разевает пасть, и из этой пасти разит вонью, эта вонь многих гонит прочь из этой страны, а те, кто вынужден остаться, страдают, как в вонючем застенке.

Артист Хефген живет от премьеры к премьере, от фильма к фильму; он считает «съемочные дни», «репетиционные дни», но он вряд ли замечает, как тает снег, как деревья и кусты набухают почками, зеленеют, как ветер приносит ароматы весны, как распускаются цветы и как текут ручьи. Запертый, как в тюрьме, в собственном тщеславии, ненасытный и не знающий устали, вечно в наивысшем истерическом напряжении, артист Хефген ликует и страдает от своей судьбы, кажущейся ему исключительной. И не понимает, что его взлет — всего лишь нюанс, всего лишь узор на канве, а канва — это антидуховное, обреченное, мчащее к погибели движение.

Барбара смотрела на него потрясенная. Ведь только что еще Хендрик Хефген был полководцем — раздраженный, высокомерный, неумолимый, стоял он перед своим войском — перед девушками из кордебалета. И вдруг — без всякого перехода — предался вакхическому неистовству. Конвульсии пробегали по бледному лицу, бриллиантовые глаза закатились, из приоткрытых губ летели сладострастные хриплые стоны. Танцевал он блестяще, девицы с восхищением смотрели на безупречную технику качающегося режиссера, сама принцесса Тебаб не нарадовалась бы, глядя на него.
«Откуда это у него? — думала Барбара. — И что он сейчас чувствует? Чувствует ли что-нибудь вообще? Или просто демонстрирует девицам, как надо выбрасывать ноги?»

— И как же я могла позабыть фамилию, это же мой любимый писатель!
Николетта спросила, не о Толстом ли речь.
— Совершенно верно — Толстой! — радостно подтвердила фрау Белла. — Я же говорю — величайший! Это была какая-то совсем новая его вещь…
Скоро выяснилось, что эти восторги у матери Хефгена вызвал рассказ Достоевского.

Все слабости человека прощаю я актеру, и ни одной слабости актера не прощаю человеку.

Все слабости человека прощаю я актеру, и ни одной слабости актера не прощаю человеку.
Гёте, Вильгельм Мейстер

Впрочем, и лицо его, как оно ни было бледно и мрачно, все же являло собой отрадный контраст с теми тремя лицами, которые его окружали: впалые виски и сильный подбородок все же выдавали лицо человека, жившего и страдавшего. Лицо же его мясистого покровителя было разбухшей свиной маской, мордочка инженю — маской воплощенной глупости, а у руководителя пропаганды была просто перекошенная рожа.