Культура Zero. Очерки русской жизни и европейской сцены

Обнаженные тела идеально сложенных перформеров здесь одновременно символ абсолютного раскрепощения и тотальной несвободы.

В России начала XXI века именно консерваторы и мракобесы во всех сферах жизни — от политической до эстетической — апеллируют к народному мнению и ссылаются на предпочтения большинства: современное искусство на помойку, гомосексуалистов в тюрьму, крымнаш, русские не сдаются.

Немецкую коричневую чуму удалось победить, российская серая масса оказалась непобедимой.

Многочисленных героев — на крохотных подмостках порой толпится человек двадцать исполнителей — несет река жизни. И надо довериться ее течению, надо полюбить эту самую жизнь — тогда река обязательно куда-нибудь да вынесет.

эти жанровые предписания, равно как торжество честного полицейского, спасение невинного заложника и гибель подонка в финале «правильного» боевика, оставляют у зрителя ощущение, что мир устроен разумно и надежно. В кино (и, пожалуй, только в кино) мы невольно воспринимаем автора фильма как господа Бога, могущего своей рукой карать убийцу и воздавать должное праведнику. И если он не делает этого, аудитория неизбежно расценивает его художественную вольность как попрание какого-то высшего закона.

Русский тоталитаризм и русский либерализм вдруг сливаются в смертельном объятии. И, по большому счету, не могут разлиться до сих пор.
Чувство вины у российской интеллигенции давно сменилось комплексом жертвы. Народопоклонство — народофобией. Это, конечно, не только советский опыт стучит пеплом в наши сердца. Это опыт всех тоталитарных режимов ХХ века — и с левым, и с правым уклоном. Они опирались именно на народ, превратившийся в ХХ веке из объекта истории в ее субъекта.

И наоборот: современный российский либерализм — это либерализм с правым уклоном, как огня чурающийся широких электоральных слоев, слабо верящий в низовые инициативы, втайне грезящий не о расширении, а, наоборот, пусть хитром, но ограничении народных прав. Народ в сознании прогрессивной части российского общества давно уже и есть главный источник и фундамент деспотии. И еще неизвестно, что страшнее: нынешняя российская власть или вот эти условные 84 процента, которые ее поддерживают. Дай им волю, они и ЛНР построят, и ДНР, а там уж и до ИГИЛа рукой подать.
Русский либерал зажат в тиски между электоратом и властью. Он не желает каяться (за что?). Он не верит в светлое будущее (какое будущее?!). Он точно знает, что его голос не будет услышан. Он понимает, что любая жертва напрасна. У него есть только одно желание — выжить.

Поэма не случайно называется «Возмездие». Это слово для Блока — ключевое. В нем суть незаконченной эпопеи, призванной охватить несколько десятилетий.
Идея искупления, вины, жертвы весь XIX век, «век девятнадцатый, железный, воистину жестокий век», одушевляла жизнь образованного сословия России. Просто Блок, один из «кающихся аристократов революции», максимально остро и гениально ее выразил.
Русский тоталитаризм и русский либерализм вдруг сливаются в смертельном объятии. И, по большому счету, не могут разлиться до сих пор.

И если перевертыши Тарантино или Гая Ричи так и остаются постмодернистскими играми, где режиссер (Господь Бог) может творить с кинематографической реальностью все, что вздумается, то в фильме Коэнов мы чувствуем иное: реальность отбилась от рук. С ней невозможно совладать. Благородный шериф, воплощение здравого смысла, произносит в финале впечатляющий монолог, в котором сообщает о своей растерянности перед случившимся. И ясно понимаешь, что его растерянность — это еще и растерянность самих авторов фильма. Растерянность того самого Господа Бога, с которым мы невольно отождествляем режиссера. Кажется, впервые он (в лице братьев) ужаснулся тому, что случилось. Он больше не знает, как управляться с алогичным, вышедшим из-под контроля миром

Некоторые из этих танцев до сих пор стоят у меня перед глазами. В них артисты театра Hora ироничны, остроумны, надменны, забавны, порочны, целомудренны, беззащитны, совершенно свободны и фантастически интересны. В их порой совершенно примитивных, порой непредсказуемых движениях выражено все то, что им трудно выразить иным путем, — страсть, боль, отчаяние, нежность, полет мысли и воображения. Это не о них спектакль, а обо всех нас.