Война

Две банки сгущенки, кулек печенья, десяток карамелек и бутылка лимонаду — вот и все, что получили мы за горы, за Грозный, за четыре месяца войны и шестьдесят восемь погибших. И то не от государства, а от наших же матерей, скопивших копейки со своих нищенских деревенских пенсий, урезаемых этим самым государством на военные расходы. Да и пошло оно все на хрен! Мы воюем только друг за друга и готовы пойти в бой хоть сейчас, а медали можете пришпилить себе на зад ницу, пусть звенят, как новогодняя елка!

Если меня когда-нибудь спросят: «За что ты воевал там?» — я скажу: «За тех, кто вжимался в землю рядом со мной». Мы воевали только друг за друга.

Армия давно уже живет по зэковским понятиям. Мужской коллектив в замкнутом пространстве неизбежно приходит к тюремной модели существования. Она универсальна. Сильные всегда будут гонять слабых. Это неизбежно — сортиры кому–то надо драить в любом случае.

зеленого, а мужчине не понять, как это — выносить и родить ребенка. Просто потому, что у них нет нужных органов чувств. Войну нельзя рассказать или понять, ее можно только пережить

Правду больше не говоришь никому. Человеку невоевавшему не объяснить, что такое война, точно так же, как слепому не передать ощущение

Зэки приносят в армию жестокость. Озлобленность вкупе с жадностью — их основная черта. Помню, как в Черноречье гоняли на минное поле пленного боевика. Поле было завалено трупами, на нем почти полностью полег прорывавшийся из Грозного отряд Басаева. «Чех» приносил пехотинцам оружие, наркоту и деньги, а они снова гнали его на поле и заставляли обшаривать карманы погибших. Пленный сумел сделать три ходки, обогатив своих хозяев на тридцать тысяч долларов, после чего противопехотной миной-лягушкой ему оторвало полступни. Расстреляли.
Самое страшное то, что своей жестокостью блатари заражают остальных. Чеченца убил уже солдат-срочник. Отвел его на дамбу и там расстрелял. А потом хвастался: «Я “чеха” завалил», не понимая, что расстрелять безногого пленного совсем не значит быть солдатом

Я закрываю глаза и чувствую себя муравьем. Нас сотни тысяч, стоявших на этом поле. Сотни тысяч жизней, таких разных и похожих, проходят у меня перед глазами. Мы были здесь, жили и умирали, и похоронки на нас летели во все концы России. Я един с ними, и все мы едины с этим полем. В каждом городе, куда пришла похоронка, умерла часть меня. В каждой паре глаз, бездонных, выжженных войной молодых глаз остался кусок этого поля

Деньги, чтобы бежать, солдаты добывали как могли. Ходили в Моздок и грабили машины. Снимали с БМП топливные насосы и несли фермерам — на их КамАЗах стояли такие же. Патроны выносили сумками и продавали местным, гранатометы меняли на героин

он умер позже на двадцать минут, я бы умер через полчаса — в Ханкале при посадке вертушку расстреляли. Батальон вернулся через месяц. Из девяноста шести человек осталось сорок два

поехал в Москву, на похороны.
Отец дважды подарил мне жизнь. Если бы он