Не верь, не бойся, не проси

отрядник и завхоз беспонтовые — ни украсть, ни покараулить…

А отрядник и завхоз беспонтовые — ни украсть, ни покараулить…

Колонию угадал сразу — знал уже по рассказам отца, представлял забор с рядами колючей проволоки, часовых, маячивших с автоматами наизготовку на открытых, четырехногих вышках, кирпичное здание вахты, «предзонник» у главных ворот, которые охранял свирепый кобель Индус. Все это Новокрещенов будто видел уже, сложив для себя в картинку из мозаичных осколков фраз, отрывков разговоров отца с мамой и хмельных застолий его с сослуживцами, изредка гостивших в их доме.

Поразил только цвет. Здесь все было одинаково пепельно-серым. И, видя эту серую, словно свинцовым грифелем нарисованную картину, Новокрещенов понял вдруг отца, бывшего много лет главным начальником, «хозяином» в этом безрадостном мире.

В начале девяностых он еще хаживал на митинги, устраиваемые левой оппозицией, и видел в глазах все тот же алчный блеск: «Дайте!» Или хотя бы пообещайте, что когда вернетесь к власти, дадите…

Белобрысый парень, работавший слесарем на каком-то заводе, рассказывал про то, как от него ушла жена. Вернее, он уверял, что сам бросил ее, но по голосу его и по тому, с какой злостью вспоминал об этом — чувствовалось, что не он, а она ушла от него.

— И эту атмосферу мы, товарищи, должны развеять, — сообщил прокурор, решительно рубанув ладонью воздух. — В ней, товарищи, невозможно дышать тем воздухом свободы и демократии, который переполняет сегодня наши… э-э… наши…

— Груди! — подсказал ему простодушно Федорин.

— Кишки, — вполголоса возразил Самохин.

— Наши сердца! — покривив душой против физиологии, нашелся, наконец, прокурор.

— Главная причина случившегося, — продолжал между тем прокурор, — заключается в атмосфере, царящей в стенах этого учреждения. А она, товарищи, затхлая. Здесь отчетливо попахивает застоявшимся душком тридцать седьмого года, товарищи! Более того, здесь незримо витает дух ежовщины и бериевщины, не побоюсь этого сравнения, товарищи.

Сидевший в президиуме Щукин и суетившийся в зале, похожий на спившегося ангелочка корреспондент зааплодировали, а полковник Орлов принялся внимательно разглядывать потолок, словно надеясь увидеть там незримый дух сталинских супостатов, а потом вздохнул и кивнул обреченно: витают, мол…

Привычно потрогал значок, выполненный в виде щита с маленьким, но колким, как настоящий, мечом и подумал, что по нынешним временам символику эту наверняка отменят. Какой тут к черту карающий меч…

тром он одевался тщательно, не спеша. Вначале бережно, чтобы не мять наведенные Валентиной стрелки, натянул горячие от утюга брюки, затем рубашку, на которую пристегнул новые, не примятые еще погоны с первозданно сияющими майорскими звездами, потом китель — не тот, замызганный в шмонах по камерам, провонявший потом и махорочным дымом, а пошитый недавно, со всеми регалиями — планкой с ленточками нескольких, врученных ему от лица государства по поводу и без повода, «юбилейных» медалей, институтский «поплавок» с изображением развернутой книжицы, на листах которой, как ни вглядывайся, ничего сокровенного не прочтешь, нагрудный знак «За отличную службу в МВД».

Изоляторский врач-психиатр, по причине казарменного положения тоже поставленный под ружье, плевался, рассказывая о том, что, когда ему довелось проходить мимо такого митинга, половина собравшихся вежливо раскланивались с доктором — эти люди в прошлом были его пациентами…