Ташкент – город хлебный

Это был Мишка.

В Ташкенте он долго ходил по базарам, ночевал под заборами, валялся около грязных арыков, думал, совсем умрет — брюшная болезнь пристала к нему: целыми днями понос мучал и кишки выворачивало наружу от гнилых подобранных яблок с персиками. Но все-таки не пропал он в тяжелые дни, вытерпел, перенес: и вошь, и грязь, и брюшную болезнь… Проел ножик с ремнем, подбирал гнилые яблоки, протягивал руку за милостыней, и все это ему надоело, опротивело: такими делами зерна не привезешь, а Мишке нужно зерно, чтобы самому посеять, хозяйство спасти…

Глядел Мишка жадными заблестевшими глазами и в мыслях своих горячо благодарил товарища Кондратьева, который везет его будто сына. А товарищ Кондратьев, чувствуя Мишкину радость по блестевшим глазам, спрашивал нарочно:

-- Ну, Михаила, как наши дела?

-- Помаленьку!

-- Скоро в Ташкент приедем!

-- Сколько дней еще?

-- Не будет остановок больших - день да ночь, а утром там...

Хотел сказать Мишка хорошее слово, чтобы понял товарищ Кондратьев, как Мишка благодарен ему, но слова такого не было на Мишкином языке, только глаза блестели, полные любви и преданности.

Хотел он заплакать от досады, дернуть себя за волосы, но из депо, попыхивая трубой, весело вышел отдохнувший паровоз, громко вскрикнул в утренней тишине, и сердце Мишкино запрыгало воробьем:

-- Идет, миленький, идет!

Отбежал в сторону Мишка, чтобы колесами не задавило, а в окошечко из паровозной будки товарищ Кондратьев глядит и в зубах у него вчерашняя трубочка. Увидал он Мишку, крикнул чего-то, но Мишка не расслышал, побежал по шпалам за паровозом. Обернулся паровоз назад, стал пятиться к вагонам, стукнул их, остановился. Опять товарищ Кондратьев крикнул Мишке, шмыгающему носом:

-- Ну, Михаила, едем?

Сразу зачесалось все тело у Мишки, а слова, какие сказать, - не найдет. Поправил картуз, поскоблил шею, громко ответил:

-- Я всю ночь не спал!

Засмеялся товарищ Кондратьев.

-- Ты молодец, я знаю. Лезь скорее, а то один уеду.

В это время Мишка был самый счастливый человек на всем свете.

-- Все-таки я счастливый человек: он вот умер, а я еду потихоньку...

На под'емах паровоз шел тише, потом опять пускался во весь дух, а машинист в черной рубашке смотрел из окна, покуривая трубочку. Другой человек подкидывал дрова в огненную глотку и, нарочно подхватывая Мишку, кричал машинисту:

-- Товарищ Кондратьев, бросим его вместо полена?

-- Кидай! - смеялся Кондратьев. - Жарче будет...

Смотрел Мишка на новых людей с большим уважением, видел, что они шутят с ним, и от этих шуток от паровозного тепла становилось легче, веселее. А когда товарищ Кондратьев отвернул маленький крантик, нацедил из него кипятку в чайник, напился сам и подал Мишке жестяную кружку, Мишка, тронутый любовью, задушевно сказал:

-- Давно я не пил горячей воды!

Легче бывает, когда люди разговаривают и смелости больше.

Прошел он двести столбов и еще двести пройдет, до тех пор будет итти, пока не умрет. А умрет, куда же деваться? Значит такая судьба у нашего брата: терпеть надо...

А киргизы совсем не страшные, чудные только. Жара смертная, дышать нечем от раскаленных вагонов на станции, они в шубах преют, и шапки у каждого меховые, с длинными ушами. Лопочут не по-нашему: тара-бара, тара-бара - ничего не поймешь! Ходят с кнутами. сидят на карачках. Щупают пиджаки у мужиков, разглядывают самовары, трясут бабьи юбки.

-- Дедушка, машина идет! Ты встанешь?

-- Чай, встану как нибудь.

А прижаться, а горе свое рассказать некому.

Лезет горе Мишкино из глаз опечаленных, но плакать Мишке нельзя: это он хорошо знает. Никто не услышит голос жалобный, никто не поднимет слезу упавшую.

Надо терпеть.