Дурия

Дурия тянется к шкафу над раковиной, выбирает две одинаковые чайные чашки с оранжевым орнаментом, наливает заварку и кипяток: в одну ровно до половины, в другую до краев. Берет молоко со стенки холодильника, заполняет доверху ту, где меньше чая. Идет в комнату с чашкой в руке: надо нести по одной, медленно — не пролить, не обжечься. Ставит ее на стол перед мамой. Бережно касается маминых волос — густых, черных, таких же, как у нее самой, — и та просыпается.

Цвет чая с молоком — охра.

— Эээй, Дурия это ж такое красивое имя, къызым, ты что! Дурия — это же жемчужина, знаешь? Как жемчужина ты у нас. Так и скажи в школе, что Дурия — значит «жемчужина». А Дуся — это что за имя вообще? У нас собаку так в деревне звали. Ну ничего, это она маленькая пока, не ценит, вырастет, гордиться будет. Ты маму не расстраивай, къызым, она и так вон не спит ночами, работает, дежурит, яхшы [3]? Ну вы это, приходите потом, я заварила там со смородиной.

Дурия не оборачивается. Надо притвориться, что тебя нет. Угол превращает в невидимку — негласное правило наказания и привилегия наказанного.

Часы, конечно, тикают, но времени не выдают.

Кто-то забивает гол. Дядя Алмаз отрывисто выругивается. Не те — не тем. Трибуны ревут.