Егор Гайдар. Человек не отсюда

Гайдар называл одну за другой фамилии. Никого из них (за редким исключением) Ельцин не знал, все это были люди совсем молодые, не имеющие никаких регалий. Ельцин спросил: почему Егор предлагает именно их? И Гайдар начал горячо ему рассказывать о том, что сейчас нужны абсолютно новые специалисты, с иными компетенциями, что вот Авен знает то-то и то-то, Нечаев — то-то, и наконец дошел до главного: «Поймите, Борис Николаевич, по сути, нам предстоит работать всего несколько месяцев, это будет очень короткое по времени правительство, которому предстоит провести ряд важнейших реформ, например отпуск цен, и они приведут к таким тяжелым социально-экономическим последствиям, что вряд ли мы удержимся дольше».

Ельцин смотрел внимательно и молчал. «Например, к каким?» — спросил он.

Быстрые темпы роста безработицы, падение уровня жизни, инфляция.

Ельцин спросил: сколько продлится этот тяжелый период?

Дальше мы можем сослаться на слова самого Гайдара. Никогда, писал он во внутренней рецензии на биографию Ельцина в серии «ЖЗЛ», в разговоре с Борисом Николаевичем он не произносил слов «шоковая терапия» и никогда не называл ему конкретных сроков: год или меньше. Откуда же взялись эти «полгода, максимум год», о которых потом неоднократно говорил Ельцин? Эту цифру — вообще говоря, взятую с потолка — могли ему подсказать другие люди.

…Так вот, у этого исторического разговора была одна интересная деталь.

Ельцин ни слова не возразил, когда Гайдар обозначил ему тему «камикадзе» и довольно ясную перспективу — что правительство реформ вряд ли продержится больше нескольких месяцев.

По всем законам жанра (и административного жанра, и человеческого, и любого другого) он должен был что-то сказать в ответ: так что ж, вы рассчитываете со мной работать всего полгода? Как же так, откуда у вас такой пессимизм, вы же молодой человек?

Но он ничего этого не сказал.

А вернее, было так: «Он скептически улыбнулся, махнул рукой — дескать, не на того напали», — вспоминал Гайдар.

Махнул рукой — и все-таки ничего не сказал.

Аркадий Гайдар погиб в 1941 году, оставшись за линией фронта, после того как наши войска сдали Киев, и став пулеметчиком в партизанском отряде.

Конечно, он не был единственным писателем, погибшим на войне. В фойе Центрального дома литераторов до сих пор висит этот скорбный список — начинает его Гайдар, продолжает, например, Евгений Петров, соавтор «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка».

Среди писателей было много военных корреспондентов. Отнюдь не все отправились в эвакуацию. Многие рвались на фронт: Андрей Платонов, Василий Гроссман, тот же Евгений Петров, десятки других.

Однако фронтовой корреспондент, сознательно оставшийся в тылу врага, чтобы воевать в партизанском отряде, — это редчайший случай. Биограф Гайдара Борис Камов пытался восстановить эти события так:

«Казнов и Белоконев показали на карте, где в крайнем случае его некоторое время будет ждать катер. Обнялись. Он попросил:

— Если все-таки я не вернусь ни сюда, ни к тому месту, где будет стоять катер, доложите при случае в Москву, что я остался в Киеве».

Гайдар остался за линией фронта, чтобы не просто писать о войне, а непосредственно в ней участвовать (в действующую армию его не брали по здоровью). Сегодня мы это уже знаем. Знаем, и все равно — поступок поразительный.

Тот, кто готов измениться, в ком есть мужество, чтобы измениться, всегда будет предателем в глазах тех, кто не способен на перемены, кто до смерти боится их, не понимает и ненавидит.
Амос Оз

Нет, это не было идеологией политиканства, и речь никогда не шла о роли «серого кардинала». Напротив, зависимая, изначально слабая (ведь советами можно и не воспользоваться, а советника — отправить в отставку), но единственно возможная роль неравнодушного, ответственного интеллигента, который верит в эволюционный путь развития страны — вот что привлекало молодого Гайдара. В конечном счете это была последняя попытка повлиять на власть путем экспертизы, ясной мысли, содержательного языка. Это совпадало и с его внутренним темпераментом, характером («нигде не чувствую себя так уютно, как в библиотеке»).

Проницательный Егор заранее ограничивал свой круг возможностей, исходя из слишком жесткой советской реальности.

Все было, как у любимых Гайдаром Стругацких: «Маги, Люди с большой буквы, и девизом их было — “Понедельник начинается в субботу”… Они были магами потому, что очень много знали, так много, что количество перешло у них, наконец, в качество, и они стали с миром в другие отношения, нежели обычные люди. Они работали в институте, который занимался прежде всего проблемами человеческого счастья и смысла человеческой жизни, но даже среди них никто точно не знал, что такое счастье и в чем именно смысл жизни. И они приняли рабочую гипотезу, что счастье в непрерывном познании неизвестного и смысл жизни в том же».

Вот некоторые констатации того доклада. «Трудно найти такую товарную группу, на товары которой спрос удовлетворялся бы полностью». «По ориентировочным оценкам, в 1970 г. 20%, а в 1978 году — уже 53% прироста сбережений образовалось в результате неудовлетворенного спроса». В 1978 году телефонов в СССР было в 10 раз меньше, чем в США; компьютеров — в 100 раз меньше. В 5% городов и 15% поселков не было водопровода, в 30% городов и 60% поселков — канализации. «Неудовлетворенный спрос, порождая такие негативные явления, как… чрезмерное потребление спиртных напитков, развращает людей и наносит обществу не только экономический, но и громадный моральный ущерб». Показатели смертности растут. В 1971 году, в частности, младенческая смертность составляла 22,9 на 1000 родившихся; в 1975-м — 26,3; в 1976-м — 31,4. Это было в 1,5—3 раза выше, чем аналогичный показатель в развитых странах.

Но было еще одно «кружковое» качество, которое не лежало на поверхности и не бросалось в глаза. Это была надежда на опережающее развитие. То есть на то, что происходящее в кружке имеет высокую социальную значимость. Несмотря на общее мнение окружающих, что это «никому не нужно» и «ни к чему не ведет» и что «это опасно».

Нет, кружковцы не могли не верить в то, что они делают что-то очень важное для страны и очень скоро, уже в обозримом будущем, по крайней мере при их жизни, — все «это» будет востребовано обществом. Верили и поддерживали друг в друге эту веру.

Эта надежда на опережающее развитие была свойственна и гайдаровскому кружку — и в зачаточном, то есть почти домашнем его состоянии, когда это был просто кружок московских интеллектуалов, и в состоянии уже более полном, когда москвичи и ленинградцы объединились.

В эти месяцы он переживал не самый легкий момент в своей судьбе. Казалось, что рушится вся его жизнь…

Надо сказать, что «реальность» — та самая, которая существовала за пределами его вселенной-библиотеки, за пределами кружка, за пределами его обширных интеллектуальных занятий, — то есть сама жизнь,— медленно текущая, почти стоячая вода, заплесневевший рассол брежневской эпохи — вот эта реальность не в первый раз наносила ему удар или впрыскивала в него свой яд, что будет точнее.

Выросший в легкой и теплой обстановке родительского дома, где с раннего детства им любовались и восхищались, он, хорошо помнивший сладкие запахи детства — яблоневые и сливовые запахи свердловского дома, где над ними любовно кружили сестры Бажовы, где жил его любимый сводный брат Никита, запахи дачи в Дунине — запахи костра, и свежескошенной травы, глиняного берега Москва-реки, запах рассохшейся лодки и кислого вина, он сейчас резко ощутил свое взросление как прыжок через пропасть — а может быть, и падение в нее.

Да, «взрослый» мир постоянно показывал ему свое отвратительное лицо, заставляя замыкаться в скорлупе своего сознания.

Ведь Егор воспринимал мир — несмотря на всю его советскую заскорузлость — открыто и дружественно, а вот теперь что-то надломилось.

Такой же — очень тяжелой по последствиям — была и история с листовками, когда пришлось поссориться с Битовым и его подругой.

Были и другие истории, когда Егор вдруг понимал, что жизнь устроена совсем иначе, по другим законам, и их не распознать логически, их не вычислить и не построить из них закономерности, потому что это стихия, недоступная его пониманию.

Каждый раз это непонимание больно ударяло — он пытался понять и не мог, как и почему это происходит, и становилось еще больнее. И он еще глубже прятался в своем хрупком мире смыслов и творчества.

Но даже в это, самое глухое, самое застойное время в узкопрофессиональной книге Кошкина, Ковалева и Гайдара можно было найти примеры того, как в реальности устроена советская экономика. К какому абсурду она способна привести:

«В условиях дефицитности продукции производители способны навязать потребителям более дорогую продукцию еще на стадии заключения договоров о поставках. Так, Харьковский электроаппаратный завод снял с производства выключатели и предложил Гомельскому, Липецкому и Ереванскому станкозаводам заключить договор на новые, более тяжелые и дорогие выключатели, оснащенные дополнительными, ненужными данным заводам деталями. Станкозаводы, чтобы не остаться без комплектующих изделий, вынуждены были заключить договор, хотя им было невыгодно — ведь после удорожания выключателя цена на станки не пересматривалась. В результате станкозаводы при получении новых выключателей вынуждены их разбирать, лишние части выбрасывать, а необходимые детали ставить на станки».

Чудовищный бред советской экономики! С другой стороны — ее невообразимая мощь. Невероятные ресурсы. А чего такого-то? Ну разберем. Ну опять поставим. Делов-то…

И еще одна важная черта кружка 80-х: контраст между временем внешним и внутренним. Если внутри кружка время порой просто летело, люди развивались после каждого прочитанного текста, открывая друг другу всё новые и новые горизонты, то внешнее время ощущалось как нечто замороженное, застывшее, как стоячая вода. Ленивое, медленное, неторопливое время позднего застоя, поздней брежневщины. Это был сладкий, почти кладбищенский уют ниши, интеллектуальной норы, пещеры, где прятались от внешней жизни кружковцы.