Нашествие

Мы рождаемся и умираем в одиночестве и в жизни должны принимать помощь других таких же одиноких существ как подарок, которому следует удивляться и радоваться, но ожидать и рассчитывать на него — никогда.

Многое можно простить романтическому герою, но не бедность.

Нехотя отвёл и уронил взгляд. Пол был покрыт телами. У мужиков были кирпичного цвета шеи и кисти рук. Всё остальное — белое. У баб обветренные на работе в поле лица и коричневые шеи казались приставлены к белым, странно мускулистым телам. Маленькие тельца детей были ровно покрыты загаром — от купаний, от беготни и игр на берегу. Бурмин смотрел на всех них. С разбросанными руками. С разведёнными или согнутыми ногами. На боку, на животе. Как застало. Глаза их были закрыты. Пока ещё закрыты.
Они откроются. Что он в них увидит? А может, не увидит. Может, взгляд этот уже будет пустым и жёлтым, как у Ивана. Как у Алёши?
Что же он наделал…
«Я не мог иначе».
Он резко повернул голову, уловив движение: взметнулась маленькая ручка. Бурмин обмер. Как столбик, среди тел вповалку, будто упавших с большой высоты, сел мальчик, остриженная головка клонилась на груд

кладом на пол.
Ни один ребятёнок и ухом не повёл. Тихие, точно в церкви.
— Язык всосали, што ль?
— Где мамаша с ­папашей-то? Тута?
Сидели и молчали. Перепугались, видать.
Один присел на корты перед девчушкой:
— Ишь, красотуля какая. В мамку небось?
Стукнул пальцем легонько по носу:
— Дзынь! Может, позовёшь сюда — ­мамку-то?
Девочка приоткрыла бледный ротик, глумливо повторила:
— Дзынь.
Разжала маленькие руки. Чашка хлопнула об пол, брызнув осколками.
И началось

Может, я — что?
Они молчали испуганно, но ни один не отвёл глаза.
— Может, я — что?!
— Нас… того.
— Того — что?
— Этого…
— Этого? О чём вы?
Но все они потупляли взоры. Боялись назвать то самое — тем самым словом.
— Тоже! — звонко, не выдержав, уточнила ­какая-то баба.
И прорвало:
— Тебя же ­кто-то… сделал. Ну а ты — нас.
— Что там делается? Заклятие накладываешь, гребень заговариваешь или соль или в глаза плюёшь… С­казки-то разное болтают.
Бурмин не ожидал, что это его так ошеломит.
— Вы сами не знаете, чего просите.
Но толпа уже обмякла, некоторые даже заулыбались: «Значит, может». «Может!» — порхнуло над головами облегчение. Это было единственное, в чём они до сих пор сомневались, что их гнело

благодарю», то ли «это не кончено». И удалился.

Повернулась к старику, всем затылком показывая, что разговор безнадёжно окончен:
— Клим, подайте чаю. Две чашки, — поспешно распорядилась вдогонку: — Господин Норов уходит. Было огромным удовольствием находиться в вашем обществе, дорогой господин Норов.
От этого холодного душа Норов настолько ошалел, что учтиво поклонился: ей, потом Бурмину. Пробормотал ­что-то, напоминавшее то ли «пошли на хер», то ли «премного благо

Они уже ушли, а Шишкин всё стоял, тупо вперив взор в переплетение шёлковых нитей. Думал. Соображал. Сомневался. Просчитывал. Прямой путь. Окружной. Запасной. Самый крайний — спасаться… Дворянин, вот что самое неприятное. Тут если завертится история…
«Крак!» — щелчком разорвало тишину.
Шишкин дёрнулся всем телом. Сердце забилось до боли.
— А чтоб тебя! Холера! — сплюнул в сердцах, когда понял, что это было: сработала в углу мышеловка. Спица валялась рядом. Крышка захлопнулась.
Но никого в ловушке не было. Шишкин пнул её в сердцах. Мало. Прыгнул следом, костеря то ли лавочника, то ли работника, который смастерил ловушку:
— За что деньги взял? За это? Руки чтоб твои кривые отсохли! И хер вместо них вырос! Ирод проклятый!
И принялся остервенело топтать.

будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно

Всё просто. Мы не поедем в Москву. Посидим пару лет в деревне — и вот! — считай, тысяч восемьдесят дохода. Сэкономленное добро — нажитое добро.
Он призадумался:
— Может, даже все сто. Ах, Мари, тут уж вдвой­не кстати, что господин Бурмин расторг помолвку. Во-первых, раз расторг, то дурак, а зачем тебе муж-дурак, верно?
Мать засмеялась:
— Верно-верно! Мне он никогда не нравился. Как чувствовала, что выкинет ­что-нибудь.
— А во-вторых, больше нет спешки с приданым.
— И расходов на свадьбу.
— Вот тебе и ещё сорок тысяч сами собой появились, — с улыбкой поднял палец отец. — Я же говорил. Всё само уладится. И уладилось!
— Да, — тихо ответила Мари, — слава богу.
— Ах! — обрадовалась мать. — Какой ты у меня умный!