История Испании

Наконец было дано сражение. Победа в нем досталась Франции, и, хотя сражение это и не обладало трансцендентальной значимостью, как говорится, — после него были еще и другие победы и поражения, — оно навсегда останется символом испанского заката. Это битва при Рокруа, в ходе которой наши овеянные легендами старые терции, полтора столетия вгонявшие в трепет всю Европу, молча и бестрепетно дали разбить себя на поле брани, верные своей репутации и своей легендарной славе. Вот так оно и вышло, что после нашего господства над доброй половиной мира (в течение последующих двух веков с хвостиком у нас еще оставался неплохой кусок, но игра была уже сыграна) во Фландрии для нас закатилось солнце

Но когда прилетела обратка и терции взялись за Каталонию, мятежное правительство тут же позабыло о независимости, ну или отложило ее до лучших времен, и без малейших угрызений совести ушло под протекторат короля Франции, объявив каталонцев его подданными (есть у меня одна книга, изданная в Барселоне, с посвящением: «Его Христианнейшему Величеству Королю Франции», просто умереть — не встать). После чего, с еще меньшими угрызениями, провозгласило французского короля графом Барселонским — наивысший титул, поскольку королями искони были только правители королевства Арагон. Тем самым сменив, с поразительной зоркостью, не до конца абсолютную испанскую монархию на монархию Людовика XIV — самую жесткую и централистскую из тех, что возникали тогда в Европе (лучшее доказательство чему вы можете получить сами: сравните сегодня, четыре столетия спустя, степень автономии испанской Каталонии с таковой у Каталонии французской). Однако новым подданным французского короля вся эта затея вышла боком, поскольку освободительная армия, прибывшая защищать своих новых соотечественников, оказалась еще более жестокой, чем испанские оккупанты. Что есть, то есть — в силу этой промашки Каталония и в конечном счете Испания навсегда лишились Руссильона — сегодня он является Каталонией французской. К тому же из тыла, в спину, был нанесен удар воюющей в Европе Испании, посреди ее войны против всех — войны, где на кон было поставлено очень многое. А Франция, которая спала и видела, как бы перехватить у нас статус мирового гегемона, извлекла для себя из ситуации максимально возможную выгоду, ведь Испании пришлось воевать на несколько фронтов: Португалия поднялась, англичане продолжали грозить нам в Америке, а этот сукин сын Кромвель намеревался превратить Мексику в британскую колонию. К счастью, Вестфальский мир положил конец Тридцатилетней войне, оставив Испанию и Францию разбираться друг с другом. Так что появилась возможность собирать камни. Решив покончить с этой язвой, Хуан Хосе Австрийский, незаконнорожденный сын Филиппа IV, затеял новую реконкисту — огнем и мечом, с позиций насаждаемого испанизма — это слова историка, не мои, — и начал он с провинции Лерида. А между тем жестокость и бесчинства французов привели к тому, что каталонцы уже по горло насытились своим новым монархом. Так что приверженцев антииспанизма, имея в виду то, что мы под этим обычно понимаем, в Каталонии уже днем с огнем было не сыскать. Так всегда и бывает. Барселона сдалась, и барселонцы встречали вошедшие в город войска как своих освободителей от французских угнетателей — примерно так же, как в 1939 году они принимали — взгляните на фотографии — войска франкистов. Такие вот гримасы корчит нам История.

в 1640 году крестьянское восстание перекидывается на Барселону, где убивают вице-короля. Оливарес, избрав твердую линию кнута без пряника, сильно облегчил задачу всяким там кабальеро де Тамарит, каноникам Кларисам (у нас тут каноник — каждой бочке затычка) и прочим экстремистам, которые, то ли по велению сердца, то ли прислушиваясь к звону в кошельке, уже и в те времена, со счетами в Андорре или без оных, с удовольствием ввязывались в разные сепаратистские проекты и другие заварухи. Так что восстание стало всеобщим, и за двенадцать лет кровопролитной войны Испания потеряла половину Каталонии: отступающая ожесточенная королевская армия — для начала и мятежные войска, крушившие все, что пахло испанским духом, — на закуску

Однако, поскольку в Европе уже шла Тридцатилетняя война и Испания под влиянием своих австрийских кузенов — которые нас потом кинут — оказалась в эту войну втянута, Оливарес добивался того, чтобы каталонские, арагонские и валенсийские кортесы проголосовали за чрезвычайную субсидию на военное дело. Арагонцы и валенсийцы после долгих боданий все же сдались, а каталонцы сказали, что ни фига подобного, что не всякое лыко в строку и что ни одного гребаного дуро не дадут они ни на войну, ни на мир. Кастилия нас грабит. Ну и чтобы жизнь совсем малиной не казалась, подошло к концу перемирие с голландцами, и война во Фландрии возобновилась. Занадобились терции и звонкая монета. Так что хочешь не хочешь, а пришлось Оливаресу, чтобы вовлечь в дело Каталонию, прибегнуть к грязному трюку — атаковать французов со стороны каталонских Пиренеев. Но получилось нездорово, потому как королевские войска и прикрепленные к земле крестьяне не поладили — мало кому понравится, когда угоняют скот и зажимают в углу благоверную, — и все полетело в тартарары

Сотканная из противоречий Испания по обе стороны Атлантики производила на свет великие произведения — романы, драмы и поэзию: Гонгора, сестра Хуана, Аларкон, Тирсо де Молина, Кальдерон, Лопе де Вега, Кеведо, Сервантес и иже с ними.

Всякий бездельник, сказавшись идальго, стремился жить в долг, а для репутации или добычи теплого местечка требовалось доказать, что нет в тебе ни капли мавританской или еврейской крови и ты никогда в жизни не работал. Вся Испания сдавалась и продавалась, словно уличная девка, без всякого иного правосудия — не напоминает ли вам о чем-то и это тоже? — кроме того, что продается и покупается за подачки или деньги. И вот так и получилось — внутри системы коррупции, растущей от самого трона, — что хулиганство в национальных масштабах, приспособленчество и бесстыдство сделались нашими фирменными чертами

он был серьезно ранен и потерял руку, находясь в самом пекле того сражения. Его зовут Мигель де Сервантес Сааведра, и много лет спустя он напишет самый гениальный и самый важный на свете роман. Однако ж до самой своей смерти гордиться он будет именно тем, что сражался при Лепанте

если в качестве делопроизводителя Филипп еще вполне годился, то экономист и администратор из него получился такой, что только поганой метлой выгнать. Мало того что он спустил все колониальные богатства на порох и аркебузы, он еще и засадил нас по самую маковку в долги перед немецкими и генуэзскими банкирами, а еще при нем случились три банкротства, как нельзя лучше подготовившие почву для экономического и социального краха Испании в следующем веке. И пока аристократия и духовенство — ветераны серфинга по волнам любой крутизны — наслаждались свободой от налогообложения за свои красивые глазки, нужда в деньгах была так велика, что в ход пошла торговля дворянскими титулами, должностями и иными благами: предложение для всех, кто сможет заплатить. С тем немаловажным уточнением, что покупатели, в свою очередь, купленное дробили и продавали вновь, стремясь отбить вложенные деньги. Итого: король вместе с кормившимися с его руки приближенными постепенно создавал общенационального масштаба систему воровства и бумагомарательства, или же бумагомарательства в целях сокрытия воровства — прообраз бесстыдной бюрократии, которая и сегодня, почти пять столетий спустя, по-прежнему сидит у нас на шее и нами погоняет

Но самой тяжелой оказалась реакция на протестантизм — так называемая контрреформация, начало которой было положено Тридентским собором. Она погребла под собой испанский эрадизм [43]: лучшие мыслители — такие как братья Вальдесы или Луис Вивес, — священнослужители, в основном кого с полным правом можно назвать прогрессистами, были задавлены менее гуманистическим и более реакционным крылом церкви-победительницы — с помощью такого оружия, как инквизиция. Результатом Тридентского собора стало то, что испанцы дали маху. Или же, лучше сказать, ошиблись с Богом. Вместо Бога, которого отличало ясное видение будущего с широкой дорогой к процветанию, культуре, труду и торговле — то есть всего того, чем занялись страны севера и чем они заняты по сей день, — мы, испанцы, выбрали другого — пропахшего ризницей, фанатичного и темного реакционера, от которого, в некотором смысле, страдаем и по сей день. Выбрали того, кто, насаждая покорность с кафедр и в исповедальнях, погрузил нас в отсталость, варварство и леность. Того, кто четыре последующих столетия снабжал предлогами и святой водой всех тех, кто, рядясь в роскошные одеяния, преследовал умы, плодил эшафоты, заваливал мертвыми телами кюветы и погосты, сделав свободу — невозможной.

уши увязшими в предприятии, отдаленные последствия которого оказались для Испании весьма и весьма серьезными — вплоть до того, что мы и сегодня хлебаем их большой ложкой. Прежде всего потому, что он отвлек нас от наших домашних дел в те времена, когда испанские королевства еще не в полной мере притерлись друг к другу в рамках современного государства, которое только еще брезжило на горизонте. С другой стороны, имперские обязательства завели нас в те европейские дебри, до которых нам, вообще-то, было мало дела, но из-за них мы спустили все свои американские богатства, набрали кредитов по всем банкам Европы и разбазарили в чужих боях наши лучшие силы, угробив там бездну молодости, упорства и таланта, а ведь могли бы с гораздо большей пользой потратить их на что-то другое.