Сто дней чтения с Арк

Лет пять назад мой друг подарил мне книгу и велел прочесть. «Татарская пустыня» Дино Буццати (имя автора ничего мне не говорит), издательство «Азбука Классика» (это обнадеживает), на обложке — классическая картина взятия крепости (не обещает ничего захватывающего). Я доверяю рекомендациям своих друзей и сажусь читать.

На двести страниц я погрузилась в самую медленную, самую медитативную и в самую скучную книгу эвер. Примерно такие ощущения вызывает чтение классики 19 века, когда тебе 12–13 лет: ну разве может быть что-то настолько занудное и настолько далекое от реальности?

В книге не происходило ровным счетом ничего: на протяжении сотен страниц солдаты несли службу в отдаленной крепости, ожидая нападения врага, который всё никак не нападал. В их службе не было ничего увлекательного, никаких даже баек солдатских, которые потом можно было бы пересказать в баре, — и в многостраничном описании их службы точно так же не было ничего увлекательного.

Как это всегда со мной бывает, помирилась с книгой я только на последних страницах, когда финальный аккорд задал наконец тональность всему тексту. Сразу стала понятна и намеренная бессобытийность повествования, и тревожная дотошность, с какой был описан быт. Постная история, без перца и соли — как постной бывает жизнь, проживаемая день за днем, в ожидании чего-то особенного или совсем без ожиданий.

Поставив галочку напротив названия, о книге я благополучно забыла и не вспоминала до этого года, пока не встретила упоминание «Татарской пустыни» в «Черном лебеде» Нассима Талеба. Интересно, а откуда он знает о книге? А откуда знаю я?

Написала своему другу, узнать как он попал в этот вип-клуб интеллектуалов-любителей Дино Буццати и как узнал о книге.

«Это целая немного мистическая история. Я ниоткуда не узнал. Я эту книжку на улице нашел. Её продавал киргиз. На ней был отпечаток ноги.
Киргиз стоял с такой раскладной телегой на перекрестке Профсоюзной и Нахимовского проспекта».

Надеюсь, Нассим Талеб в свое время тоже купил «Татарскую пустыню» у киргиза на улице, это было бы справедливо.

В детстве я была прилежной читательницей: не бросала книги на полпути (даже самые тошнотворные), не заглядывала в последнюю главу (ну почти), чтобы узнать, чем там всё закончится, и каждое лето вычитывала весь список литературы.

Если бы в мои прилежные тринадцать мне попал в руки Павич, я бы сильно разозлилась. А потом удивилась. Чтоа?!! Читать книжки задом наперед? Устраивать в книжке два конца и два начала? Вообще исключать необходимость конца и начала? Да что вы себе позволяете? Хотя, постойте...

Первой моей книгой Павича как раз и был «Ящик для письменных принадлежностей» — и навсегда осталась самой любимой, хотя потом был и «Хазарский словарь», неотличимый в своих версиях, и «Последняя ночь в Константинополе».

«Ящик для письменных принадлежностей» полностью соответсвует себе: это действительно описание ящика для письменных принадлежностей, который, как и все старые предметы, рассказывает свою историю. Рассказывает ровно столько, сколько слушатель готов узнать, вытаскивая ящички, выдувая из них пыль, нюхая сукно, придумывая истории, которые могли бы быть, и которых может и не было.

В книгах Павича настойчиво отменяют все правила — и нас учат смелее отказываться от бессмысленных рамок, мыслить out of the box. На страницах постоянно происходит какая-то литературная акробатика: в каждом предложении по гимнасту, и они обязательно сделают тройной тулуп, а потом прыжок в напёрсток. Поэтому чтение книг Павича — это как быть зрителем в цирке, ну надо же, вона как умеет, мне бы и в голову не пришло.

При этом Павич — это неглупый цирк. Это цирк Дю Солель, если позволите. Это цирк, из которого ты выходишь немного свободнее, немного легче и немного проще — словом, с теми качествами, которых сегодня так не хватает в мире.

Хотя «Возлюбленная» Тони Моррисон не входит в наш летний список, а я обещала не предлагать тяжелых книг, я всё же нарушу свое слово и расскажу.

Это была трудная книга — я воевала с Тони с самого начала. Я воевала с её языком, чёрным как смоль, вязким, как арахисовая паста, американским языком, со всеми эти ain’t there no nigger, I knowed и прочими грамматическими «ошибками». Я воевала с тем, как Тони рассказывает историю — ну зачем так? почему такое художественное решение? Я обычно очень сочувствую героям, а тут держалась равнодушно, хотя перед глазами разворачивалась совершенно невыносимая картина — и с этим я тоже воевала.

Но последние страниц двадцать примирили меня со всем. Не то чтобы язык стал проще, или я согласилась со всеми поворотами сюжета — просто отложила сопротивление и наконец вчиталась.

Я пришла читать книгу про рабство и жизнь черных женщин в заштатном 19 веке, а прочитала про себя. Про то как чувство вины искажает любую любовь, направленную вовне или внутрь, и превращает её в золу и болезнь. И как отказ себе в прощении растет из веры в собственную исключительность, которая ровно так и работает — исключает тебя из круга родных, не пускает свет, оставляет лежать на холодном полу. И как важно однажды принять решение и сказать волевое «хватит» призракам из прошлого, и не пересматривать больше это решение, как бы депутат от внутренних критиков ни требовал иное.