На карантине с Людмилой Улицкой

Лучшее, что было написано на русском языке. Там есть гениальная фраза, Савельич поучает Гринева: «Плюнь и поцелуй злодею ручку!» Гринев совета не послушал, но какое великое множество соотечественников его приняли!

Сейчас прекрасное время, чтобы прочитать те книги, до которых прежде руки не доходили. Я читаю Лоренса Стерна, которого еще Пушкин хвалил.

Предпочитаю тех, кому сейчас исполнилось бы 150 или 200 лет, а еще лучше — 2000. Мне они интереснее. Плутарх точно интереснее современных историков, а Макиавелли — современных политиков.

А для удовольствия я больше поэзию читаю. Разбирала шкаф — нашла Марию Петровых, которая совсем забылась в наши дни.

Хороший способ сейчас себя развлечь ― прочитать какую-нибудь старую книгу, любимую, например, «Анну Каренину», потому что сегодня время медленного чтения. Господи, как же Лев Николаевич боялся женщин! И не любил женщин, хотя был исключительно чувствителен к женскому присутствию.

В детстве я обожала «Дон Кихота». Читала его и ужасно страдала — просто ненавидела Санчо Пансу, мне все время казалось, что он Дон Кихота обижает. А Дон Кихот, у которого были высокие цели, практичного толстяка и не замечал!

Книжечка с рассказами О. Генри сохранилась у меня до сих пор. На ней найдете следы всех компотов и супов, за которыми я ее читала, — это был мой пятый-шестой класс. Вообще когда говорят о рассказах, я Чехову предпочитаю О. Генри. Мне ужасно нравится, как у него все сделано!

Когда я впервые прочла избранное Пастернака, мне было лет тринадцать-четырнадцать. Я ничего абсолютно не поняла, но влюбилась без оглядки — обаяние этой книжки определило мое отношение к Пастернаку на всю жизнь. И роман «Доктор Живаго», который ругали все писатели от Набокова до Шолохова, я очень люблю — с его многочисленными достоинствами и некоторыми недостатками.

Это было открытие заново русской классической литературы. Именно тогда я поняла, что нет жестких границ внутри того, что называется литературным процессом. Есть поток, в котором каждый из читателей выбирает то, что ему более созвучно. Именно читая Набокова, я сформулировала для себя, что такое гений: тот, кто открывает новые пространства, обозначая словами то, что прежде было невысказуемым.

Толстой — неисчерпаемый. Поскольку много писал, и по сей день иногда открываю забытые или вовремя не прочитанные шедевры. Последние годы — его «Дневники». И чем больше читаю, тем больше люблю. И обнаружила, что глупостей он говорил не меньше, чем любой другой человек.

Читаю лет с восемнадцати. Еще не закончила. Первое Евангелие — от бабушки Марии Петровны, с подчеркиваниями и заметками. Сохранилось в доме.

Лет в двадцать прочитала, благодаря этому чтению проснулся интерес и к истории, и к философии. Много лет спустя, когда книгу эту перечитывала, многие ее положения уже не казались мне столь гениальными.

В детстве просто обжала, в более взрослом возрасте поняла, что это книга о границах человеческой свободы. Дошкольный возраст.

И стихи, и проза, и даже смутный «Разговор о Данте». И, конечно, трагическая судьба поэта в России прочерчена как нельзя более ясно. И почему-то, когда прочитала, как он в последние дни своей жизни, буквально накануне смерти, с благодарностью вспоминает Эренбурга, который подарил ему кожаное пальто. Кажется, под ним он и умер.